Лирика.. Лирика...

M.B.

Она сказала: «Он уже уснул!»,—
задернув полог над кроваткой сына,
и верхний свет неловко погасила,
и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,
Она шептала что-то, чуть картавя,
звук «р», как виноградину, катая
за белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давно
на жизнь свою... И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг — я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным — это мой был долг.
Ища защиту в беззащитном теле,
зарылся я, зафлаженный, как волк,
в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,
она в слезах мне щеки обшептала.
и то, что благодарна мне она,
меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,
теряться, то бледнея, то краснея,
но женщина! меня! благодарит!
за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
мы женщину сместили. Мы ее
унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,
коварно подготовленный веками:
мужчины стали чем-то вроде баб,
а женщины — почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча
мне вмялся в пальцы голодно и голо
и как глаза неведомого пола
преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.
Они мерцали тихими свечами...
Как мало надо женщине — мой Бог!—
чтобы ее за женщину считали.

1968
ЕЕ

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне... Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.


Аля Кудряшева

В голодном городке на Волге
ждем. Едет первый секретарь.
Запрещена продажа водки.
Торговый сдвинут календарь,
чтобы случайный алкоголик
ему не встретился в пути.
На улицах сегодня голо,
к магазину не подойти.

Тут ждет народ секретаря.
Его поносит трезвым матом.
– Милиция! Скажи понятно,
когда – сюда, когда обратно,
чтоб не торчать у лавки зря!..

А разговоры между тем
заходят о советской власти,
а там – сравнение систем,
да и о Сталине отчасти...

Весть – не приедет.
Распахнулось.
Народ взревел, Земля качнулась.
Ликует очередь. Стою
и славлю родину мою!

А.Володин

Добавлено спустя 8 минут 31 секунду:

З. Гердту

Правда почему-то потом торжествует.
Почему-то торжествует.
Почему-то потом.
Почему-то торжествует правда.
Правда, потом.
Ho обязательно торжествует.
Людям она почему-то нужна.
Хотя бы потом.
Почему-то потом.
Но почему-то обязательно.

* * * * * *
Страх — понятие сложное,
к черту демагогию.
Страх забыть не можем мы
перед педагогами,
чернильными пятнами,
тяжкими болезнями
— страхи все понятные
и небесполезные.
В детстве страхи наказаний,
зрелость — страх уже иной.
Страх допросов и дознаний
с часовыми за спиной...

Стыден страх другого вида
и другого звания:
должностных, почетных, сытых
роковая мания.
Ведь начальство всего чаще
знать не знает счастья.
И само оно, начальство,
боится начальства.
Встать? Стоят.
Сидеть? Сидят.
Надо гнать? Гони, ату их!
Надо — этих арестуют.
Надо — тех освободят.

А.Володин

Ходжа Насреддин

И.М. Стеблин-Каменскому

Пылит веселая дорога,
мне сладок привкус этой пыли.
Вершины дальнего отрога
качнулись и за мной поплыли.

Накрыта бирюзовым блюдом
равнины выцветшей жаровня.
Кишит дорога разным людом:
бок о бок ровня и неровня.

Купцы и нищие, калеки,
солдаты, продавцы скотины,
паломники к святыням Мекки
и древней благостной Медины.

Глухой мулла из Самарканда,
что едет с нами до Дамаска,
и два менялы из Коканда
с руками, крашеными краской.

Скрипит-кряхтит арба с посудой,
бренчат кобылы сбруей медной,
бредут чванливые верблюды
и семенит мой ослик бедный.

Везут разбойника на плаху,
пешком шагает дервиш скромный.
Я возношу хвалу Аллаху
за то, что мир такой огромный.

***

Г.П.

Твой дальний образ, дальний свет
меня во снах моих тревожит.
Нас разделяет столько лет,
и каждый год так больно прожит.

И с каждым годом дальше ты,
и с каждой ночью образ ярче,
и все несбыточней мечты,
все неотступнее и жарче.

Я - не о встрече. Лишь о том,
чтоб ты по-прежнему мне снилась,
и эта память о былом
не стерлась и не изменилась.

Когда в преддверии конца
дохнет декабрьская стужа,
дай очерк твоего лица
увидеть в пене белых кружев.

(с) И.С.Клочков