История и мы.

Сталин и технологический рывок

Мало кто сейчас помнит, что технологические рывки Кремль научился делать еще до того, как это стало мейнстримом в современной России.

"Половинка". Так называлась железнодорожная станция, куда в разгар войны сгоняли с фронтов воинов-калмыков, и отправляли строить Широковскую ГЭС. Снимали с фронтов, с передовой. Несмотря на то, что многие имели боевые медали, ордена. Строили сначала железную дорогу до ГЭС, а затем взялись и за нее. Шла жестокая война, сыновья всех народов защищали страну, а тут, среди ее защитников, нашли "врагов" и отправили по существу в концлагерь, за колючую проволоку.

В ноябре 1942 года в Пермской области был организован Широковский лагерь (Широклаг). Заключенные должны были построить Широковскую и Вилухинскую ГЭС, занимались вырубкой леса, строили ЛЭП и железнодорожные ветки. Лагерь был относительно небольшим, в 1946 году там находилось 7,5 тысяч человек.

Широклаг отличался от других лагерей национальным составом заключенных. На станции Половинка был кирпичный завод, который обслуживала колонна трудмобилизованных немцев. Но основную рабочую силу составляли снятые с фронта калмыки.

Вот как вспоминал Широклаг один из участников строительства ГЭС Алексей (Укурча) Бадмаев:

"... Команда 184" формировалась из фронтовиков в Сталинграде, но по пути на Урал, на станции Камышин, к нашему поезду прицепили два вагона с ребятами 1926 года рождения, калмыков, еще не "нюхавших" пороха. Позже на станции Кунгур выяснилось, что конвойные всю дорогу их били и унижали. Правда, фронтовиков они побаивались; сопровождавшие нас офицеры НКВД относились к нам вполне по-человечески...".

".... После Сталинградской битвы я получил ранение, лечился в госпитале, был выписан в оздоровительный батальон. Отсюда приехал на сборный пункт калмыков. Никто толком не знал, куда едем и зачем. Очутились в зоне, за колючей проволокой, охраняемой солдатами. Строили сначала железную дорогу до ГЭС, а затем взялись и за нее.

Работа была адская. С шести утра до шести вечера возили бетон на одноколесной тачке по 300-метровому бетонному трапу, установленному под углом, наверное, не менее 45 градусов. С полной тачкой несешься вниз, опрокидываешь в котлован, а затем — медленный, изнурительный путь наверх. Помню 10 столбов с цифрами 1, 2, 3, 4, 5 и т. д., через каждые 10 метров, вкопанные вдоль трапа. Пот застилал глаза, и после гонки с тачкой вниз опять подъем, а тачка все тяжелела, тяжелела...

Кормили баландой, чтоб только ноги передвигал. Помню, до ГЭС рубили лес, корчевали пни. За 10 лишних пней, "сверхплановых", давали "ГЗ" (горячий завтрак — жидкий суп), если еще больше постараешься, покажешь рвение, то давали "УДП" (усиленный дополнительный паек). Люди надрывались, чтоб иметь лишний кусок, так хотелось есть.

Многие умерли от голода, болезней. Помню своего друга Джалхаева Пюрвю, он служил в 4-м гвардейском Кубанском казачьем кавалерийском корпусе, освобождал Кавказ, На фронте за один его рейд, когда он со своим отделением "вырубил" две батареи противника, из-за которых "стояла" чуть ли не вся армия, Пюрвю представили к званию Героя Советского Союза. Документы на представление дошли до Президиума Верховного Совета искромсанными и наградили его орденом Красного Знамени. Побоялись дать Героя представителю выселенного народа. Не могу забыть, как он тащил меня на тачке по 300-метровому трапу — на веревке, привязанной к брючному ремню. Буксировал до самого верха.

К тому времени я превратился в доходягу, сил уже не было. Отдохнуть не давали, ибо разрешали болеть только, когда сломаешь руку, ногу, ребро или при температуре. А у меня этого не было. От смерти спасла лишь случайность.

Однажды в ночной смене, как обычно, с наполненной бетоном тачкой я бежал по трапу вниз. И вдруг от физической слабости, истощенный от недоедания, упал в обморок и чуть не влетел в глубокий котлован. Но идущий впереди меня товарищ успел удержать меня. После этого мне дали отдых на три дня. И в последний день отдыха, когда дневная смена ушла на работу, пришли в барак и объявили: "Кто хочет идти на работу в ЧОС (часть общего снабжения лагеря)?" Согласились идти пятеро пожилых калмыков. За ними последовал и я.

На складе нас заставили отделять годную для еды рыбу от тухлой. Работа — легкая. Как-то заведующий складом спросил, есть ли грамотные среди нас, чтобы ему помогли переписать документы, на мое счастье, я оказался среди них более грамотным. Я переписал по его указанию документы и ему понравился мой почерк. Поэтому он добился, чтобы я стал его помощником. Заведующий складом был заключенный, по национальности — немец. Тем не менее, это была "фигура", с которой считалось все руководство. Ведь всем хотелось выжить — и рядовому, и начальнику.
Так случайность помогла мне подняться на ноги, даже окрепнуть. До сих пор благодарю судьбу и Роберта Клеймана, зав. складом 1-го отделения Широклага...".

"... Поработав так некоторое время, я набрался сил. Неделька — другая на девятнадцатилетнего парня подействовали. "Оклемался". Пришел в барак, и там увидел Пюрвю Джалхаева — живого скелета, под ребрами у которого лихорадочно билось сердце. Ослабевшим голосом он сказал мне: "Иди, сдай за меня партвзносы…" А через три дня его не стало.

Люди были настолько истощены, что еле волочили ноги. Вдобавок ко всем страданиям примешивалась незаслуженная обида, что нас, воинов-фронтовиков, держали за колючей проволокой, как уголовников, пленных немцев.

Однако, настолько велика была вера в святое дело защиты Родины, что воины-калмыки убегали на фронт из Широклага. Их ловили на железной дороге, без особого труда выявляя по внешности.

Однажды подошел Михайлов Бембя и предложил: "Давай сбежим на фронт". И, глядя на его худое лицо и запавшие глаза, я сказал: "У меня сил не хватит". Тогда он попросил у меня махорки и я дал ему три стакана.
Уже в наши дни я встречался с ним в Элисте, он рассказал мне о своем побеге. Восемь раз они переходили реку Косьву, чтобы запутать следы, но собаки не отставали. Вот тогда и помогла им моя махорка. Бембя попал на фронт и закончил войну в Праге".

"... С апреля 1945 года, особенно после Победы, калмыков стали отпускать по домам. Меня, поправившегося на дармовых харчах на складе, не отпускали. Нас, двадцать пять человек, отобрали и оставили для погрузочно-разгрузочных работ на ст.Широкая. После отбытия последней партии калмыков нас передали в колонию заключенных № 127, располагавшуюся недалеко от стройбата. Об этом я написал в Алтайский край своему родственнику Манджи Левонову. Через некоторое время получил от него письмо о том, что умерла моя мама, а сестры остались сиротами, и в детдом их не приняли...

"... К счастью, начальник лагеря оказался человеком, написал резолюцию — отпустить меня. Так я оказался в Алтайском крае, где почти двенадцать лет прожил, работая бухгалтером в колхозе, совхозе и МТС. На родину вернулся в марте 1957 г. ".

Можемпофторитьб@я

Сергей Шаров-Делоне

85 лет Беломорканалу.

Лет уже сорок назад, году в 77-м или 78-м (уже не упомню) мы ехали в экспедицию на Верхний Выг.
Экспедиция была небогатая, поэтому забрасывались мы со станции Медвежьегорск на рейсовом полу-разбитом ПАЗике. Кто на Севере на них в те годы езживал, помнит, небось: всё по-простому - мужики в телогрейках и даже, порой, ушанках (хоть и лето), курят прямо в автобусе, выпивают там же, каким-то невероятным образом не расплескивая спиртное, когда автобус трясется и прыгает по ухабам.

Путь на Выг - через Повенец - по нижнему шлюзу чумовой "Повенчанской лестницы", поднимающей суда из Онежского озера на водораздел.

Подъезжаем. Как-то все стихают. Кто-то из мужиков достает стакан и пол-литру, молча наливает по пол-глоточка и пускает по кругу, не минуя нас. И все пьют стоя, снявши картузы и ушанки.
Все глотнули - и кто-то тихо пробормотал: "Сорок тысяч, все-таки, тут лежит..."

P.S. Это там Юрий Дмитриев нашел Сандармох. Это о там писала праздничные очерки-реляции разная сволочь, начиная с Максима Горького. Это там сорок тысяч, лёгших на строительстве одной только Повенчанской лестницы, мужики поминали и почти пол-века спустя. Переезжая нижний шлюз каскада.

Впрочем, у нас вся страна такая - сандармошная.

Ничего в этой проклятой стране не меняется...

7 февраля 1952 года в Москве прошёл закрытый процесс над членами литературного кружка московских школьников, распространявших отпечатанные на гектографе листовки о недемократичности советской избирательной системы. Всего по делу проходило 16 школьников и студентов. Им вменялось в вину измена Родине и подготовка убийства Маленкова. Приговор: высшая мера наказания трем организаторам группы, 10 лет лагерей — трем участникам, 25 лет — десяти остальным. Кроме того, Сусанну Печуро обвиняли в том, что она была связной между молодежными и еврейскими сионистскими организациями.

Рассказ самой Сусанны


Я – Сусанна Соломоновна Печуро. Это моя фамилия девичья, и я её никогда не меняла.
Вся жизнь — это была школа. Надо сказать, что я была шибко идейной.
Мы себя уважали. Себя и своих учителей. И поэтому действительно учились, вот, с полной отдачей. Да нам и интересно было. Никаких вам телевизоров, ничего этого не было. Книги/ очень долго не было, вообще с книгами было очень плохо. Потом в доме напротив театра Вахтангова открыли детскую библиотеку. Очередь туда стояла донизу. Все дети района бегали туда. И когда кому-нибудь из нас попадала хорошая книжка, мы друг другу занимали место и передавали её друг другу. Пока библиотекарши поняли, что она ходит всё время по одной школе.

И мы свою школу называли «демократическая». Потому что в нашу школу брали. И, кроме того, тогда ввели школьную форму, и очень много семей не имели возможности купить школьную форму для своих детей. И, вообще, собрать их в школу. И тогда мы делали это сами. У нас был школьный совет. А ещё, а у меня был Дом пионеров помимо всего прочего.

А у нас был литературный кружок. Очень хороший, очень/. Нас плохо учили. Но мы учили друг друга. Главное, мы все были вместе, мы все очень дружили, мы все друг друга очень любили. Но, воспитатель/, наша руководительница как раз была одной из тех, которая на нас донесла.

И мы сказали, что с нас хватит. И стали заниматься сами. И с этого началась наша организация.
И мы хотели разговаривать свободно о том, что, вообще, нас волнует, что происходит в стране. Потому что всё-таки про тот же самый космополитизм мы знали. Про новую волну репрессий мы знали. Ну, жили-то среди людей. И мы ушли к Борису. Потому что Борис был, помимо того, что он жил один, он был абсолютно не по годам образованный человек. Очень много читал. Хорошо знал марксизм, например. Просто всё успел перечитать.

И тут оказалось так, что больше, чем всякие этюды, мы разговариваем о жизни. И разговариваем о том, что всё как-то, вот, мы все читали Ленина. «Государство и революция» была наша настольная книга. И что то, что делается, с принципами ленинскими, с принципами «Государства и революции» не совпадает ни в чём. Что всё это просто искажено, всё не так. А потом? Ну, потом мы читали «18-е Брюмера» Луи-Бонапарта и так далее. Всё это. И тогда впервые Борис сказал, что это похоже на бонапартизм. И потом, ну, такие вещи, как почему, например, как живёт деревня. Что такое, что такое волна репрессий, вот, прежних лет. Что такое национальная политика, как она выглядит у нас. Депортация и прочее. Коллективизация. О коллективизации мы знали мало. Это потом уже я в лагерях узнавала.

Мои улеглись спать. Вся моя семья, кто на чем. А я села в угол, как всегда. У нас так стол стоял. И в углу стоял сундучок с моими учебникам, тетрадями и прочее. И я сидела всегда на этом сундучке, вот здесь на этом углу я занималась. Стала читать и конспектировать статью Ленина о Соединённых Штатах Европы.

Вдруг звонок в дверь. Топот, грубые голоса какие-то. И пошли по комнатам. И каждая семья думала, что это что-то у них. И последними зашли к нам. Значит, всем сказали, никому не выходить из квартиры. Зашли к нам. Подошёл ко мне опер, главный из них, и это был— Блинов. Никитин/, Скороходов, Блинов и Никитин. 3 человека. И положил передо мной ордер. «Подпишитесь». Ордер на обыск и арест. И он меня заслонил собой, потому что вот такой уголок. И я говорю, подписываю и говорю: «Скажите родителям, что только обыск. Не говорите про арест. Я их подготовлю». Он так отшатнулся и говорит: «Ты что, пони/, знаешь?». Я говорю: «Знаю». Он не сказал им, что арест, он сказал, что обыск. .Начался обыск. Подняли всех, даже четырёхлетнего братишку. Подняли. Брат плакал на руках у мамы, махал рукой и кричал: «Пусть эти дяди уйдут». А мама ему затыкала рот, плакала… Обыск шёл до приблизительно 4-х часов ночи. Позабирали они невесть чего.. Художественную литературу, которая почему-то чем-то им казалась. .Но, больше всего их, конечно, заинтересовала книга Рида «10 дней, которые потрясли мир». «А-а-а!» И один говорит другому: «Ты гляди, англичанин, а писал про Троцкого». Я говорю: «Американец». «Во, про Троцкого писал, а она тут это читала». А я говорю: «А вы посмотрите, чьё предисловие». Он посмотрел, говорит: «Хм, Крупской. Чего бы это? Ну, ладно, клади». Положил в мешок.

У меня один экземпляр— этого, программы они взяли, а у меня два. И один, я могу что угодно врать. Но, если два? А второй лежал там, где книжки лежали. В сундучке. И они начинают из сундука выбрасывать, значит, учебники и тетради, и я начинаю верещать: «Что ж вы делаете! Мне завтра в школу! У меня контрольная! Что вы делаете с учебниками! Вот, вы обложки портите…», и прочее. Я беру то, что они проверили, складываю аккуратно, кладу, значит, в одну пачку. Они смотрели, смотрели, им это надоело. И тогда, пока они там разбирались, я вытащила из-под той пачки программу и спрятала под проверенное. Вот они её и не нашли. И тогда я подумала, что всё не так плохо. Если их так легко обмануть, если они такие олухи… А— Никитин…. полный, немолодой человек. Он ползал, вытаскивал из нижнего ящика комода бельё и говорил моему отцу: «Собачья же работа-то у нас. Ведь, вот, ползай, ползай там. И ночь не спишь». Это, как отец говорил: «Да, конечно, трудная у вас работа».

Вот, всё, что попалось под руку, насовали, получился мешок. Все фотографии. Вот фотографии, где дети, всё забрали. Вот. И… говорят: «Так, пойдёшь с нами». Мать: «Куда!? Чего?», отец: «Не кричи, не кричи, они разберутся. Это же наша власть». Я говорю: «Да, да, да. Они разберутся. Я приеду обратно, вот увидите, вы не волнуйтесь». Они говорят: «Одевайся». А я была в халате. Я пошла за занавеску, надела платье, сняла комсомольский значок. И вдруг я в этот момент поняла, что я никогда сюда не вернусь. И очень захотелось взять что-нибудь на память. А на этой тумбочке лежала вот такая маленькая куколка. Ребята надо мной всегда смеялись, что я в куклы продолжаю играть уже в 10-ом классе. Действительно, очень любила куклят. Вот, маленькая куколка. Я её взяла. И они это увидели. Как они кричали: «Ты что здесь детский сад устраиваешь, положи немедленно!» То есть, мне кажется, что в это время им стало просто не по себе. Забирают человека, который берёт с собой куклу. Сказали матери: «Дайте ей пальто. Валенки какие-нибудь есть старые? Дайте ей валенки. Положите какой-нибудь еды самой простой». Я говорю: «Да зачем, чего?». «Давай, давай. Платок есть какой-нибудь?». Она достала бабушкин старый платок. «Так. Замотайся. Надевай пальто. Валенки надевай. Пошли». И в коридоре, когда мама ко мне кинулась, я ей говорю: «Мама, ты не плачь. Всё обойдётся, обойдется». И говорю ей тихонько: «Мама, кто будет спрашивать, где я, всё расскажи. И сделай уборку». Мама так отшатнулась, поняв, что я говорю. «Сделай уборку». «Хватит разговаривать». Всё, вниз и в машину.

Через две недели перевели в Лефортово. Вот там началась настоящая тюремная жизнь. Страшная. С бесконечными ночными допросами. С неделями без сна. С тем, что теряешь сознание, теряешь вообще всякую ориентацию, потому что всё уже, ничего больше не остаётся. С тем, что ведут по коридорам, стучат об пряжку, и тебя поворачивают к стенке. Ну, минута. И вот эту минуту спишь. Сижу на допросе. Он задаёт вопрос. Он пока записывает, я сплю. Он кричит: «У тебя нервы железные». «Ну, да». Одиночка, одиночка, одиночка, одиночка. Вот это пошло следствие. Потом переводили на Лефо/, Лубянку, привозили обратно.

Вот. А потом был суд. Дали обвинительное заключение совершенно дикое. Где чего только не было. А потом было 7 дней суда. Семь дней. Сидело 3 пожилых человека. Конвоир за каждым из нас. Разумеется и ни обвинителя, ни защиты, никаких свидетелей. Суд в подвале той же самой, того же Лефортово. И приговор.

И когда ребятам объявили высшую меру, все стали кричать и плакать. Девчонки особенно. И кто-то сзади кричал: «Пишите на помилование, пишите, просите помилования!». И Женя обернулся и сказал: «Мы не будет писать, просить помилования». Я знаю, что они не писали о помиловании. Отказались. А остальным… троим из нас дали по 10 лет. Моей несовершеннолетней сестре, которая ни в чем и не участвовала. И ещё двоим, Тамаре Рабинович, которая ни в чем не участвовала, и Гале Смирновой, которая тоже практически ни о чем не знала. Замечательная формулировка: «За отсутствием состава преступления — 10 лет».

Вот. А попала я в Инту, на пересылку Интинскую/.
Первый лагерь, как первая любовь, никогда не забывается. Вот сколько меня потом мотали куда угодно, вот, Интинский, этот 5-й ОЛП. Вот остался олицетворением всего. И всего страшного, а самого главное – всего хорошего. И вот тех самых людей, без которых я, вообще, бы/, ну, и вообще бы ничего не было. Которых я до сих пор, вот, так люблю и понимаю, что ну, всё было бы не так, если бы я с ними не встретилась.

А, ну, первый раз, когда меня вызвали прямо из лагеря, кстати, в этот день я себе киркой поранила ногу. Поэтому вот в таком вот виде я ещё ехала. А это были очень тяжелые работы. Это была земляная работа. То есть мы должны были— этой самой— киркой разбивать мерзлоту, накладывать на носилки и нести за 300 метров. Там всё это складывать, утрамбовывать. Когда это всё там замерзало, мы должны были делать всё там и нести сюда обратно. И как говорил наш начальник: «Мне не нужна ваша работа, мне нужны ваши мученья».
Вот. И с этой работой у меня связаны два таких воспоминания для меня важных.

Первое. Мы тащим эти носилки с девочкой литовкой. У неё сломана рука. Я как-то в этот день, ну, всё плывёт. И мы возвращаемся. А накладывали мы по очереди. Один накладывает, другой, хотя бы в это время, отдыхает. И я смотрю, она накладывает на свою сторону носилок. И первая мысль, совершенно подлая: «Ах, как хорошо, мне будет легче». А вторая: «Господи, как же я могу». Я ей говорю: «Что же ты делаешь? У тебя же рука болит. Ты клади в середину». Она мне говорит: «Ну, тебе сегодня совсем плохо. Завтра будет плохо мне, ты сделаешь также».

И другая. Со мной в паре француженка. Маленькая, худенькая француженка. Луиза Лендель. 25 лет за измену родине. Чего? Она с мужем, с годовалым ребенком приехала в Россию. Муж — инженер. Какой-то контракт заключил на работу. И муж через год умер. И она решила возвращаться во Францию, естественно. Гражданка Франции. Подала заявление, что она с ребёнком просит, вот. Её посадили, ребёнка отобрали. Ей дали «измену родине». Она всё никак не могла понять, какой родине она изменила. Ребёнка она так и не нашла. И вот, когда мы с ней шли с носилками, она чего-то всё время напевала. А я французского не знала. Я попросила, чтобы мне перевели. Оказывается песенка была такая: «Если ты никогда не был в Париже, то садись на самолёт, пароход или поезд. И ты узнаешь, что нет на земле места прекраснее Парижа». Вот она тоже умерла при мне. Эта Луиза. Так и не найдя своего ребёнка.

И потом, когда нас взяли, надо сказать, что всю нашу школу без конца таскали. Учеников, учителей. Я потом читала все эти материалы. Не было ни слова против нас сказано. А, ведь, в общем-то, люди понимали, кто мы и что мы. Никто ни слова плохого. А наша классная руководительница, Надежда/, Екатерина Николаевна Неустроева, сестра того Неустроева, который знамя поднимал над рейхстагом. Она всю войну прошла. Она была такая очень партийная женщина. Она дала такую характеристику мне, что прямо как к званию героя Советского Союза присваивать с такой характеристикой. Ведь, никто из них не испугался. Их спрашивали о их учениках. Они учеников не предавали. Ни учителя, ни товарищи по классу. Вот такая была школа.