Взгляд на то, что происходит в России...

Письмо Префекта парижской полиции Мориса Гримо к своим подчиненным в мае 1968 года.

К сегодняшнему дню его напрямую приложить невозможно - потому что в Москве совершенно нет никакого насилия в отношении полиции, нет никакой агрессии со стороны протестующих. А в Париже 68-го манифестанты вели себя чрезвычайно жестко.
:
«Я обращаюсь сегодня ко всем подразделениям: к простым постовым и к военнослужащим, к кадровым офицерам и к штатским начальникам. И хочу говорить с вами на тему, о которой мы не вправе молчать: об излишнем применении силы.

Если мы не поговорим сами с собой на эту тему предельно ясно и открыто, то, возможно, мы одержим победу в этом споре, победим в столкновениях на улице. Но мы потеряем нечто гораздо более ценное. Потеряем то, чем вы дорожите точно так же, как и я: нашу честь.

Я знаю, поскольку говорил со многими из вас, что в большинстве своем вы против подобных методов. Также я знаю, а вы знаете это вместе со мной, что случаются отдельные факты, которых нельзя допускать.

Конечно, жаль, что пресса слишком часто осуждает полицию, ссылаясь на эти факты, вырывая их из контекста. При этом не говорит, что та же самая полиция подвергалась насилию и несла потери, сохраняя спокойствие и просто выполняя свой долг.

Я посещал всегда, когда мне только это удавалось, наших раненых на больничных койках, и говорю как живой свидетель о дикости некоторых нападений, начиная с тех, когда булыжниками кидают со всей силы в сотрудников, неподвижно стоящих в строю, и заканчивая применением химических веществ, приводившим к ослеплению или к тяжелым ожогам.

Все это, к сожалению, правда, и каждый из нас знает об этом.

Вот почему я понимаю, что, когда люди, часто подвергавшиеся таким нападениям, получают приказ расчистить улицу, их действия часто бывают жесткими. Но все мы должны согласиться, что, справившись с неизбежным шоком от контакта с агрессивными митингующими, которых необходимо оттеснить, сотрудники правопорядка, которыми вы являетесь, должны немедленно взять себя в руки.

Ударить демонстранта, упавшего на землю, значит нанести удар самому себе, показав себя в образе, который будет распространен на всю полицейскую службу. Еще хуже – избивать демонстрантов после ареста и на пути в полицейские отделы.

Я знаю, то, что я говорю здесь, будет неправильно истолковано некоторыми. Но я знаю, что я прав, и что в глубине души вы это понимаете.

Если я говорю об этом, то только потому, что солидарен с вами. Я это уже говорил и скажу снова: все, что делает парижская полиция, касается меня, и я не отделю самого себя от нее ни в чем, что касается ответственности за ее действия. Вот почему мы должны быть едины в применении правил, о которых я напоминаю сегодня, и от которых, я уверен, зависит будущее полиции.

Скажите это сами себе и повторяйте всем вокруг: всякий раз, когда против протестующего совершается незаконное насилие, десятки его товарищей захотят отомстить за него. Эта эскалация не имеет границ.

Но признайте, что, когда вы показываете пример храбрости и хладнокровия, это вызывает уважение тех, кто противостоят вам, даже если они не говорят этого вслух.

Наконец, мы будем помнить, что быть полицейским – это работа, не похожая ни на какую другую: когда мы выбирали ее, мы приняли и ее жесткие требования, и ее величие.

Я знаю о трудностях, с которыми сталкиваются многие из вас. Я знаю о горечи, которую вы испытываете, сталкиваясь с унизительными обвинениями и издевательствами, направленными против вас или ваших семей. Но единственный способ избавиться от этих плачевных заблуждений части населения, – это постоянно показывать ваше истинное лицо и вести безжалостную войну со всеми теми, к счастью, очень немногими, кто своими безрассудными поступками подкрепляет тот неприятный образ, который нам пытаются создать.

Я еще раз выражаю вам всю мою веру в вас и все мое восхищение тем, что я видел в течение этих исключительных дней. И я знаю, что преданные своему делу люди, такие как вы, полностью поддержат меня в том, что я предпринимаю, и не имеют иной цели, нежели защищать честь полиции и ее долг перед народом.

Начальник полиции города Парижа,
Морис Гримо

https://www.youtube.com/watch?v=tFe2l9pPOnA

“Что написано пером, того не вырубишь топором“
Константин Богомолов
20 августа 2013 г.

Сравнение власти с оккупантами перестало быть преувеличением, фигурой речи, агитаторским запалом.
Оккупация - это форма отношений, ролевая модель, предлагаемая, по сути, самой властью, проявляющаяся в ее поведении и политике. Модель эта реализуция все более последовательно по мере погружения в кризис и отчаяние, по мере нарастания апатии... По мере удаления элит от людей. Собственно для власти мы уже и не люди - население.
Власть опасается населения, презирает его, выкачивает последние соки, облагая податями и сборами (чего стоят одни лишь бесконечно растущие тарифы и махинации с пенсионными деньгами), лишает избирательных прав (изредка играя в демократию), неуклюже ведет пропаганду, тупую и неэффективную, как при всякой оккупации, ибо далеки они от реальности... Устраивает для населения праздники с танцами в сельском клубе, дабы доброту свою показать, плиткой и кадками надеется задобрить обывателя, чтобы "глюпый народ понимал, что немецкий воин несет порядок и цивилизация", боится ветерка и стука ставень, запрещает носить белые ленты и словно дураки-полицаи из агитфильма полгода гоняется за веселыми и свободными молодыми людьми по ночной москве... И скучно этой власти, и устала она, и смотать хочется каждому гауляйтеру туда, где семья и дети, и sweet sweet home - в родную уже Европу... Но нет, верховный сказал: ни шагу назад. И вот сидят они в этом сраном болоте, и правят этой мутной территорией и ее бессмысленным и бесцельным народом, выписывают себе для домашних кончертов какого-нибудь певуна из Лондона, создают на просторах этой адской свалки маленькие оазисы-резервации для себя и своих, и качают, качают бабки - а что еще делать тут - только трофейные нефть и газ пи-ть, коли такая фортуна выпала.
Они вошли в роль оккупантов незаметно для себя, и сами не сознают насколько блестяще стали играть. И население уже кричит им: "Верю!".
То есть поначалу население не могло поверить. "Как же так?! Мы же свои! Мы вместе! Мы же народ! Мы едины! Мы и вы - одно. Вы же для нас и ради нас"...
Но растаяли иллюзии.
И население стало просто адаптироваться к реальности оккупации. И тоже начинает - пока только начинает - входить в роль.
Пока только начинает...
Пока что при встречах с гауляйтерами (али их машинами) оно, население, просто шепчет про себя проклятия. Пока что оно иронично взирает на плитку. И вяло подтанцовывает на танцплощадках. Пока оно покорно выполняет расклеиваемые на столбах новые и новые гауляйтерские распоряжения. А иные вяло вскидывают шапки при проезде кортежей.
Но шапки летят уже не так высоко^ как раньше - даже у самых энтузиастичных холуев.
Эх, кабы власть поняла, то, что поняло уже про себя население... Кабы власть осознала, что заклинания и танцплощадки перестали действовать.
Если бы власть поняла, что творится в головах...
Ведь в один прекрасный (или ужасный - кому как) день население вдруг захочет сыграть свою роль в этом спектакле так же последовательно, как стала играть свою роль в этой пьесе власть.
До полной гибели. Всерьез.
А начав играть всерьез, овладев ролью, расположившись в ней, выйти из нее не просто. И азарт возникает. И свобода. И самостоятельность.
И забытье.
И вот тогда улыбка сквозь зубы и тихое проклятие про себя при встрече с очередной несправедливостью может легко превратиться в булыжник. В язык пламени. В нож.
Это плохая пьеса. Плохая. И плохо кончается.

PS
я всегда думал, что у них, властителей, так плохо с русским языком и родной культурой по причине малой образованности и пролетарского происхождения - нет, однако - теперь причина ясна. не родное им это все. не родное.

8 августа в 16:35 в нашу больницу доставили троих пострадавших на военном полигоне. Мы, врачи, напрямую спрашивали, есть ли среди привезенных пациентов кто-то с радиацией. Сопровождающие пациентов нам ответили, что все они дезактивированы. Нам сказали: «Они не опасны для вас, работайте».

Пациенты были в очень тяжелом состоянии, поэтому, чтобы сделать максимум того, что от нас зависит, больница вызвала дежурную бригаду и еще дополнительно травматологов, хирургов и нейрохирургов (у некоторых из пациентов были переломы позвоночника и бедер).

Спустя время, после того как мы стали их уже оперировать, пришли дозиметристы, померили уровень бета-излучения и в страхе выбежали из операционной. Врачи их поймали в коридоре, и те сознались, что там зашкаливает бета-излучение.

В больнице имени Семашко, куда отвезли еще троих пострадавших, были детекторы и дозиметры. Врачи поняли, что идет заражение, хотя им тоже изначально было сказано, что его нет. Они их сами дезактивировали, надели защитные костюмы, респираторы, и только удостоверившись, что все безопасно, стали оказывать помощь. Так и должно быть. Так и было бы сделано у нас, если бы нас предупредили.

На следующий день, когда больница уже была, по-русски говоря, загажена цезием-137, военные начали проводить дезактивацию в операционных и приемном покое, выкосили всю траву вокруг, все радиоактивные предметы, которые они не могли обеззаразить, они демонтировали и увезли с собой — в том числе ванну в приемном покое, в которой мы мыли пострадавших.

И еще важно: мы рисковали жизнью пациентов, которые в это время находились в приемном покое. Мы закрыли приемный покой только тогда, когда узнали, что у нас в отделении трое зараженных радиацией пациентов. Все время до этого в больнице буквально в шаге от наших пострадавших ходили подростки, беременные женщины, люди, которые хотели получить в больнице помощь.

В понедельник, 12 августа, в больницу приехали сотрудники министерства здравоохранения. После проведенных часов с пациентами, о которых врачи сами знали только, что они заражены радиацией, но не знали точно, какое это излучение и какие дозы, врачи стали спрашивать сотрудников Минздрава: «Мы, скорее всего, облучились. Кто за это ответит? Кто принимал это решение? И как нам это будет компенсировано?» И.о. министра ответила, что за это врачам заплатят сверхурочные — это где-то 100 рублей в час. Того, что врачи облучились, сотрудники Минздрава не отрицали. То есть люди по пять-шесть часов провели с зараженными, сделали им операцию и получили за это 500 рублей.

Потом еще час в больнице стояли крики и ругань. Коллеги кричали, что с ними обошлись как с расходным материалом. В ответ звучали приказы успокоиться. Они нам врали, что до 17:30 никто в области не знал, что идет радиоактивное заражение. Да неужели! Все датчики сработали, мэрия в тот же день выпустила на сайте сообщение о том, что пошла радиация. Правда, в тот же день удалила его. Минздрав думал, что у нас нет информации, но постфактум-то мы уже залезли все в интернет, узнали об аварии и о том, кого и откуда к нам привезли.

Военные медики приехали в нашу больницу уже позже. Когда мы им стали рассказывать про облучение пострадавших, диагнозы и предложили пройти к ним в палату, они сказали: «Нет, у нас дети», «Я отец таких-то детей, я туда не пойду». Ну прекрасно, а врачи нашей больницы, будучи непредупрежденными, провели с этими пациентами кучу времени, анестезиологи по шесть часов провели, а военные медики не хотят на минуту зайти.

«Ты просто наелся фукусимских крабов!»
После того как в нашей больнице демонтировали ванну и выкосили газон вокруг, наконец встал вопрос о том, что теперь нужно обследовать врачей, которые оказывали помощь пострадавшим. 21 сотрудник больницы из 57 прошел обследование в Федеральном медицинском биофизическом центре имени А. И. Бурназяна в Москве, их туда по десять человек отвозили ночными рейсами. Как только в Бурназяна выявили цезий у первого врача, нам въезд в этот медцентр был закрыт, и оставшиеся 36 человек проходили обследование на месте, в нашей [архангельской] больнице. Якобы 10 специалистов Бурназяна выехали сами в больницу Семашко для того, чтобы изучать нас. Но объем обследований, который доктора здесь прошли, гораздо меньше того, что коллеги получили в медцентре Бурназяна.

В Бурназяна у моего коллеги выявили цезий. Он молодой мужчина, сейчас у него беременная жена. В медцентре его спросили, куда он ездил в отпуск в последние годы. Он стал перечислять, где путешествовал, и сказал, что когда-то бывал в Таиланде. На это ему сказали, что там, где Таиланд, там и Япония: «Ты просто наелся там фукусимских крабов!» Человек имел контакт с цезием несколько часов, участвовал в проведении операции, нависал над больным без респираторной маски. А потом едет на проверку и ему говорят: «Ой, ну это ты сам виноват, из Таиланда вон привез».

После того как цезий-137 выявили у моего коллеги, нам сообщили, что всю медицинскую документацию на нас, то есть все итоги наших обследований будут направлены в Минздрав. Что с этими документами будут там делать, выдадут ли нам их потом, в полном ли объеме — непонятно.

канадская шлюха в Северодвинск не хочет съездить? рассказать как там все хорошо с радиацией?

Добавлено спустя 1 минуту 52 секунды:

Также, несмотря на то что никто не давал нам на подпись соглашение о том, что мы готовы работать с зараженными радиацией пациентами — а на момент поступления к нам больных ведь даже военные не знали, с какой именно радиацией мы имеем дело, — почти со всех врачей и санитарок, кто работал в тот день, взяли подписку о неразглашении военной тайны. У нас изъяли электронные и бумажные истории болезней пострадавших, всю документацию по ним. Поэтому теперь у нас никакой доказательной базы нет, нам сказали: «Просто забудьте об этом дне». Но у нас люди — не обладатели государственной тайны. Санитарка не знает границ этой тайны. Их привезли в нашу больницу — тайна? Нет. Она мыла их в ванне — тайна? Нет.

В первые дни половина сразу сказала, что увольняется. Ведь человеку цезий-137 грозит увеличением вероятности заболеть онкозаболеванием, многочисленными генными мутациями. Да и что такое одно обследование, которое врачам сейчас провели? Даже если болезнь не разовьется мгновенно, это не значит, что можно успокоиться. Тех, кто контактировал с зараженными, нужно теперь проверять постоянно.

Реальное количество облученных гораздо больше шести человек (пятеро из которых уже умерли). Они получат звания героев. А гражданские, которые облучились заодно — я имею в виду и гражданских подрядчиков, которые тоже оказались в очаге на полигоне, и врачей нашей больницы, и врачей скорой, и сотрудников санавиации, — никогда ничего не добьются. Когда через год-три они начнут болеть, а они начнут болеть, они ничего не докажут. Документация о существовании пострадавших на гражданской территории будет удалена — из нашей больницы она уже удалена, обследования покажут, что врачи все здоровехонькие. Гражданские, которые были на полигоне, тоже так и останутся в тени — в больницу никто из них не обращался, — и все.

Сейчас все пытаются успокоиться. Кто-то из тех, кто оказывал помощь, в отпуск уже уехал, кто-то просто понял, что все равно ничего не сможет доказать. Сначала все хотели идти в суд, но военные изъяли у нас всю документацию о том, что к нам вообще поступали больные с радиацией. Судья запросит информацию в больнице, а все стерто. Главный врач напишет в ответ справедливую бумагу, что он не выявил данных о нахождении пациентов с радиоактивным облучением. А если подавать иск по 237-й статье, то у нас кроме цезия-137 у одного доктора доказательств больше нет. Нам до сих пор не дали результаты наших обследований.

Наш врач, который получил цезий-137, — он просто надышался им. Если бы его предупредили, он бы работал так же ответственно, но надел бы респиратор. Не надышался бы цезием, одежду бы потом выбросил, кожу вымыл от частиц. Да нам даже не надо было раскрывать свои [государственные] тайны про радиоактивное излучение. Но при работе с холерой же можно было сказать врачам по-человечески сразу: «Господа, все надеваем респираторы и спецодежду». И все, нам не нужны ваши тайны, мы просто хотим не заражаться и не умирать хотя бы тогда, когда этого можно запросто избежать. Так ни слова же сказано об этом не было.

ТЕТЯ МАША и СЕПСИС

За МКАДом, как известно, жизни нет…
Лурк сообщает, что это ад и там есть лишь заборы и коровники (с) Но на самом деле за МКАДом живут люди. И мало того, что живут. Они еще и болеют. И для того, чтобы болеть, они строят больницы. А иногда в эти больницы попадают и москвичи- дачники.

Проблема в том, что больницы эти, как правило, весьма и весьма слабенькие. Причем дело не в том, что там ничего нет, а в том, что все крайне неравномерно распределяется.

… В маленький городок в лесной части Калужской области мы приехали за пациентом с пневмонией. Пожилой мужчина – дачник стал задыхаться, у него стала подниматься температура. Но он никуда не обращался. На даче он был один и как-то справлялся.

Однако через несколько дней он позвонил жене и попросил приехать. Жаловался он не столько на одышку, сколько на слабость, причем слабость была такая, что встретить жену он уже не смог.

Естественно, жена вызвала скорую помощь, и дачника-неудачника привезли в ЦРБ. А там он быстро попал в реанимацию. Тогда уже всполошились дети, нашли нас – и вот, мы поехали забирать пациента и везти его в Москву.

Трехэтажная больница была построена где-то в 60г. Желтый реанимобиль с московскими номерами привлек внимание и медиков, и пациентов, поэтому многие высыпали во двор посмотреть на диковину. Местная скорая перемещалась на УАЗах = «буханках». Добродушная медсестра из приемного отделения проводила нас на 2 этаж в реаниацию. Лифт, как ни странно, работал.

В больнице было чисто, но очень бедно. Старый линолеум, облупившаяся краска, зашитые банкетки. Однако на двери одного из кабинетов красовалась надпись «компьюторная томография».
- Работает? – спросил я медсестру
- Уж третий месяц как сломан, - сообщила та – да и смотреть некому. У нас рентгенолога своего нет, уволилась, снимки в соседний район отправляем.
- А как же вы живете? – поразился я.
- Ну, локтора-то свое видят..

Так мы работали в 1 КИБ в начале 90х. У нас были дневные рентгенологи, причем очень хорошие, но по дежурству ты должен был все уметь сам. Правжда КТ, даже сломанного, у нас тогда не было.

Пожилой реаниматолог (на самом деле – анестезиолог) провел нас в палату. Видно было, что реанимация здесь по большей части используется как палата пробуждения. Однако в углу пыхтел старенький «Пуритан»*, на котором «висел» какой-то бедолага.
- Наш? – спросил я доктора
- Нет, это утопленник. Ваш в углу – и он показал на угол.

В углу, на простой койке лежал дед. У деда была одышка под 30, привязанные руки мелко перебирали пальцами, по катетеру сливалось небольшое количество темной мочи. В подключичный катетер вяло капал реополиглюкин. Дед явно был в угнетенном и измененном сознании, так что по всем канонам реаниматологии он должен был быть интубирован и переведен на ИВЛ. Но ему шел только кислород через носовую канюлю

Однако переведя взгляд в угол, я решил не выплескивать на коллегу свое негодование. В углу стоял накрытый пеленкой аппарат РО-6-03 – здоровенный железный гроб, причем в упрощенной модификации. Я понял, что это весь аппаратный парк отделения, как впоследствии и оказалось. Еще у них была пара таких же «рошек» в операционной и чудом сохранившийся детский «Babylog», которые уже в начале 90х считались весьма почтенными моделями.

Мне стало жалко коллегу, который начал рассказывать мне про больного. Собственно, сообщил он мне мало что нового. Поступил в тяжелом состоянии, на рентгене пневмония, становилось хуже, забрали в реанимацию, дали кислород, сатурация на кислороде 89%., пульс 123…

- А давление? - спросил я доктора
Доктор замялся
- 110/70.. - виновато произнес он.
Мой фельдшер не поленился, перемерил. Давление было действительно приблизительно таким.

- Что в рео добавили – гормоны или дофамин? – спросил я.
Доктор замялся еще больше.
_ Неужто адреналин? – мелькнула у меня мысль.
Нет ничего хуже, когда доктора перед транспортировкой ставят «антиэпикризные смеси» - добавляют в банки разнообразные симпатомиметики. Логика понятна – сделать так, чтоб лохи со скорой забрали пациента и он умер где-то в другом месте. Смесь потому и называется «антиэпикризной» - чтоб посмертный эпикриз не писать. Поэтому при малейшем подозрении мы банку отключаем и ставим физ.раствор. И тогда уже перемериваем давление.
- Преднизолон. 120 мг – сказал доктор.

От сердца отлегло. Преднизолон обычно ставят с целью лечения, хотя по современным данным он вроде как бесполезен везде, кроме аллергии. Но мы-то знаем, что это не так. Вот и доктор, видимо, знал.

Все бы хорошо, но выяснилось, что диурез у пациента низкий. Вообще, он тянул не на банальную пневмонию, а на сепсис. Проблема была том, то сепсис желательно подтвердить какими-то объективными данными. Сепсис не во всякую больницу привезешь…

Когда я увидел историю болезни, мне захотелось выть. Причем не волком, а шакалом в прериях – с всхлипами, тявканьем и взвизгиваниями. Рентгенограмма легких была сделана один раз - при поступлении; биохимия крови – тоже один раз, причем там определялись только общий белок, билирубин, мочевина, уровень гликемии и почему-то холестерин. Мочевина была высокая, а общий белок – сниженным.

- А креатинин?
- Не определяют – доктору было неудобно.

Анализ мочи был, но в нем ничего сверхъестественного не было. Было МНО, указывающее на гиперкоагуляцию, был ежедневный сахар крови, была ежедневная «тройка», где лейкоциты все росли, а гемоглобин и эритроциты снижались.
Был и общий анализ крови, сосчитанный анализатором. Все бы хорошо, но прибор не считал виды нейтрофилов. И понять, как далеко зашел процесс было сложно.

ЭКГ мы сняли сами. Там была перегрузка правых отделов, но этого и следовало ожидать. Я начал пытать доктора насчет исследований. Выяснилось, что палатного рентгенаппарата в больнице нет – сломан уже много лет, а оставлять пациента без кислорода он боится. Врача-лаборанта тоже нет. То есть он есть, но только по четвергам – тогда и делается биохимия.

Ну, ладно, биохимия биохимией, но надо хоть свертываемость посмотреть, да и анализ крови сделать приличный. Вызванная девочка-лаборантка взяла свертываемость по Сухареву, которое было коротким, а вот про кровь она сказала, что машина делает только такой анализ. Я спросил, может ли она посчитать вручную. Ответ был обескураживающи – не может, потому что не умеет.
- Что, во всей больнице никто не может сделать анализ вручную?
- Тетя Маша может, только…
- Ну так давайте попросим тетю Машу!

- Дело в том – вмешался в разговор реаниматолог – что тетя Маша – это пенсионерка, которая берет дежурства на дому в выходные дни. В эти дни в больнице лаборанта нет, и если нужно сделать срочный анализ, то за тетей Машей посылают машину и она приезжает и берет. А анализатором она пользоваться не умеет, поэтому все считает вручную.
- А можно ли призвать эту замечательную тетю Машу? – спросил я с надеждой.
Доктор вынул телефон и стал звонить. Через некоторое время с третьего раза трубку кто-то взял, и коллега попросил позвать тетю Машу. Ему что-то ответили и он отключился.

- К козам пошла. Сейчас вернется – перезвонит. Там недалеко.

Потянулось время ожидания. Пока мы взяли свертываемость по Ли-Уайту. В одну пробирку, понятное дело, но и это показало, что ДВС расцветает – тромб образовался быстро, а потом так же быстро рассосался. Доктор пока рассказал про местно житье-бытье: как они тут справляются. Самое удивительное, что больница была многопрофильной: в ней были и хирургия, и терапия, и гинекология, и педиатрия, и даже неврология. Но вот с диагностикой – проблемы: оборудование поставлялось, но не было расходников, реактивов, да и с ремонтом всегда погано…

Раздался звонок. Звонила тетя Маша. Конечно, она согласилась приехать. Выяснилось, что ждать ее около часа – туда – обратно. Я подумал, что за это время мы как раз сумеем подготовить больного к транспортировке. Я интубировал пациента и мы перевели его на ИВЛ. Конечно, нашим Пульмонетиком, не Рошкой. Сатурация подросла, и мы оттащили его в рентгенкабинет.

Там работал пожилой мужик – рентгенлаборант, который, увидев синюю форму, обрадовался и сообщил, что 30 лет отпахал на скорой, а несколько лет назад переучился и теперь счастлив. Он немного удивился и тому, что приходится снимать больного на ИВЛ и тому, что я попросил сделать снимок средней жесткости, но сделал все очень хорошо.

Конечно, там была и пневмония, и «снежная буря». Собственно, можно было уже увозить пациента – диагноз был ясен, но мне хотелось повидать знаменитую тетю Машу. Пока мы подрегулировали режим, поменяли реополиглюкин с преднизолоном на стерофундин и сочетание добутамина с норадреналином – сатурация на 60% кислороде поднялась до 96%. Наконец, дверь открылась, и в палату зашла старушка в фартуке. В уках у нее была миска со свежими огурцами.

-Нате, похрустите! – обратилась она ко всем нам.
-Здравствуете, тетя Маша! – обрадовано приветствовал ее доктор – Вот тут коллегам из Москвы Ваша помощь понадобилась – кровь вручную посчитать.
- А зачем тебе? – хитро посмотрела на меня тетя Маша.
- Да вот, хочу индекс Кальф-Калифа посчитать, - ответил я.
- Сепсис, что ль ищешь? – поразила меня тетя Маша - А так не видишь?
- Вижу. Но мне ж подтверждение надо!
- Вот они, москвичи, все подтверждения надо! – то ли одобрительно, то ли осуждающе заворчала тетя Маша – давай уж тогда креатинин определю.
- Ой, а можете?
- Я все могу! – проворчала тетя Маша – Если надо…

В течении 20 минут оба анализа были готовы. Индекс Кальф-Калифа был 7, а креатинин превышал 600 мкмоль/л. Пациента необходимо было везти в клинику, где был диализ. Мы получили в отделе госпитализации наряд, погрузили больного и поехали. На прощание я долго благодарил чудесную бабушку-лаборантку, которая за козами и огурцами оставалась медиком с большой буквы