"Правосудие" по путински

"Хочу развеять еще один миф.Часто,даже от коллег слышу,что законы у нас, в целом, неплохие, вот только правоприменительная практика, дескать, все портит.
Как-то даже слышал, что наш УПК чуть ли не самый прогрессивный в мире.
В первом тезисе соглашусь лишь с последней частью, насчет практики. А по второму тезису замечу, что прогрессивные в нашем УПК лишь первые две главы, по сути даже только одна - вторая глава, статьи 6-19. Это там, где про презумпцию, неприкосновенность, равенство сторон, законность и так далее.
Весь остальной УПК позволяет силовикам и судам нагло нарушать все принципы, закрепленные во 2 главе.
Главная хитрость нашего УПК - это два следствия, предварительное и судебное. Считается, что состязательность и равенство сторон есть на обеих стадиях, На самом деле, нет ни в первой, ни во второй.
В первой стадии (предварительном следствии) вам скажут, ну как же так, адвокат допускается сразу, даже если человек еще свидетель. Вот только к чему он допускается? К статистическому присутствию, не более.
Участвует защита в допросе свидетелй обвинения? Нет!
Может защита назначать экспертизу на таких же правах, как следователь? Нет!
Может защита допрашивать свидетелей? Нет! (если кто-то в комментах напишет, что защита может опросить, забаню!)
Ну и главное, когда защита получает доступ ко всем материалам дела? Правильно, когда следствие полностью окончено.
Иезуитство нашего процессуального закона еще в том, что суд, избирающий меру пресечения, совершенно не вникает в суть обвинения, вопросы квалификации, наличие или отсутствие доказательств. То есть, судебный порядок избрания самых строгих мер пресечения - чистая фикция.
Но самый ужас в том, что суд, уже рассматривающий дело по существу, при необходимости продления срока стражи или домашнего ареста, рассматривает этот вопрос еще более формально, чем на предварительном следствии.
А как проходит судебное следствие? Суд всеми силами, правдами и неправдами, сохраняет тот же форватер, по которому уже прошло предварительное следствие и с вероятностью в 99,7 вынесет обвинительный приговор.
Да что там, судья в нашем процессе - второй прокурор. Если обвинитель что-то забудет спросить у свидетеля, или еще лучше, просто не знает как, это сделает судья. Если обвинитель забудет о том, что истекает срок стражи, ему заботливо напомнит об этом судья.
Вы спросите, зачем я это пишу. Все все знают и так, наверное. Но знаете что?
Мы получили всю эту ситуацию не тогда, когда силовики подмяли все под себя, а когда многие из нас стали говорить "систему не сломать", "жаловаться бесполезно", "все уже решено".
Систему в таком виде как сейчас поддерживает не только силовая корпорация, но и те, кто в силу своего статуса и полномочий должны обжаловать, не соглашаться, идти во все инстанции и предавать огласке вопиющие случаи, но не делают этого.
Коллеги, друзья, сочувствующие и пострадавшие от системы, бесполезно требовать законности и справедливости в судах. Это все равно, что просить мясников резать нежнее."

Пишет Григорий Юдин, профессор социологии.

Ранним утром, почти девять лет назад, я стоял в зале суда и наблюдал одну из самых абсурдных сцен в своей жизни. В огромном зале нас было трое – только вышедшая из задней комнаты судья, я и конвойный, который сидел за моей спиной, молча глядя в пол. На улице было ещё темно, и здание суда было совершенно пустым. Судья удостоверилась, что я – это я, и начала:
- Мпржафтычаковщщнмарсонмчлзхрмжвст! Петкрипчижмнпочаулисрвстчутухжмнцампчаи.
Я провёл руками по глазам. К этому моменту я не спал уже двое суток и около суток не ел (последние две ночи я провёл в обезьяннике – клоповнике размером с половину небольшой кухни, где нас было двенадцать мужиков), и решил, что не могу сосредоточиться на словах судьи. Однако усилие не помогло – судья бодро продолжала читать по бумажке:
- Врпвсточпкулимншберечутаиволимпренгаоршефкнулишмечт…

В какой-то момент я решил, что происходящее пока ко мне не относится, и судья просто совершает какой-то ритуал, после которого начнётся разбирательство дела. Эта мысль меня несколько успокоила, но уже через несколько секунд судья оторвала голову от бумаги и обратилась ко мне:
- Вам есть, что сказать?
- Я хотел бы вызвать адвоката, - сказал я. Адвокат, как я позже узнал, у меня к тому времени уже был и не имел понятия о происходившем странном заседании. Однако я в тот момент об этом не догадывался. Я просто пытался привести эту странную сцену в соответствие с тем, что мне было известно о мероприятии, которое называют «судом».
- Слушание дела проходит без адвоката, - объяснила судья, и с ней было невозможно поспорить. – Вам есть, что сказать?
- А… в чём меня обвиняют? – спросил я, уже не очень уверенный, что имею право знать это. Однако тут мне повезло.
- Статья 19.3, неповиновение законному распоряжению сотрудника полиции, - раздражённо сказала судья, давая понять, что только что всё это уже объясняла, и непонятно, где я был и почему её не слушал.
- Но никаких распоряжений не было, - честно сказал я. Перед глазами у меня встала сцена позавчерашнего вечера после выборов на Чистых Прудах, когда я подошёл к цепи оцепления и через несколько секунд был схвачен первым, после чего меня на всякий случай приложили головой об автозак и отправили в его пасть. Не знаю, остановили бы меня распоряжения или нет, но их определённо не было.
- Есть рапорт сотрудника полиции, - резко ответила судья с интонацией «сколько можно повторять». Это меня несколько удивило, потому что в том рапорте, который я подписывал позавчера, ничего такого не было – полицейский старательно составлял его на моих глазах и с моей помощью.
- Ваша честь, я не слышал никаких распоряжений…, - снова начал я.
- Вам есть, что сказать?! – вдруг заорала судья.
Я пожал плечами, и это оказалось правильным ответом. Судья снова что-то пробормотала, развернулась и вышла в заднюю комнату. С начала заседания к этому моменту прошло около двух минут. Через несколько минут она вернулась и снова принялась за своё.
- Авлпртимжгенишлпчврвпсттртпстатртпсклчмнш…
Ещё через полминуты она закончила эту впечатляющую речь первыми и последними ясными словами: «пятнадцати суткам административного ареста!». (После возвращения в обезьянник я легко вычислил, что приказ был «всем дать по десять, а первому и последнему по алфавиту – пятнадцать»).
- Она мне и объяснить ничего не дала, - сказал я вслух, выходя из зала и раздумывая о том, в какой же момент мне следовало упомянуть о 31 статье Конституции.
- Такие правила, - важно и слегка сочувственно сказал конвойный, который застёгивал мне наручники и решил, что я обращаюсь к нему.
В следующие две недели я научился множеству вещей, о которых иначе не имел бы понятия – как заваривать чифирь от лампочки в потолке, где спрятать оказавшийся у тебя в руках во время внезапного шмона единственный на камеру телефон, как жить на соседней шконке с героиновым наркоманом в ломке, а главное – познакомился с множеством отличных людей, оказавшихся там по политике и по пьяни. Не то, чтобы я сомневался в абсурдности происходившего в суде (апелляция через пару дней была немногим лучше), но бесконечная поддержка самых близких, знакомых и совершенно незнакомых людей железно убеждала меня в том, на чьей стороне правда.
Потом в течение девяти лет произошла масса событий, которые делают всё это описание неловким. Множество людей с тех пор познакомилось с этой чёрной дырой и натерпелось от неё несопоставимо, бесконечно сильнее меня. Я сам, в свою очередь, встретился с людьми более опытными, в каждом слове которых слышалось: «Салага… Мы уже сколько об этом твердим, а ты и не знал, что у нас тут вместо суда».
Однако до недавнего времени я продолжал встречать людей, которые подходили и говорили что-то вроде «всё понятно, но зачем же было нарушать закон?» На мой вопрос: «А откуда известно, что я нарушал закон?», ответ неизменно был: «Ну как – есть же решение суда». Я, бывало, спрашивал «А вы знаете, как выглядит суд?» и начинал рассказывать эту историю – но порой замечал, что в глазах собеседника написано: «Сочувствую, но зачем выдумывать такие откровенные небылицы – ты же вроде не фантазёр?» Потом я стал умнее и рассказывать перестал – люди верят в то, что даёт им возможность жить.
Вся моя взрослая жизнь прошла при Путине, и мне в принципе трудно поверить в правосудие. Суд для меня – это место, где сильный бьёт слабого. Я видел случаи, когда сила была на стороне откровенно неправых, и бывало, что она была на стороне невиновных. Но я никогда не видел, чтобы в суде побеждала не тупая сила, а справедливость.
Вчера я выиграл то самое дело в Европейском Суде. Люди, которые творили всё это девять лет назад, теперь признают, что мы проводили мирное и законное гражданское собрание, что нас мучили в клетках, что происходившее в этих комнатах – не суд. Признают свою неправоту и выплатят компенсацию. Теперь я могу сказать: «Да, окончательное решение суда – я не нарушал закона, его нарушили в отношении меня». Не стоит обольщаться – завтра Россия покинет юрисдикцию Европейского Суда, и итог такого же дела может оказаться иным. Стану ли я от этого сомневаться в том, что происходило со мной девять лет назад? Конечно, нет.
И всё же вчера я впервые в жизни испытал это странное ощущение – когда то, что ты видел и переживал сам, лично, значится в решении суда. Когда тебе не приходится выбирать – либо перестать верить собственным глазам и ушам, либо перестать верить суду. Когда эти две вещи совпадают – ты совершенно точно знаешь, в чём правда, и суд считает точно так же, и объясняет, почему. Это чувство правосудия. Справедливость невозможно запереть в рамки закона, но иногда они друг с другом согласны.
Я благодарен за то, что довели это дело до конца, моим адвокатам – Алексею Навальному, Косте Терехову и Ильнуру Шарапову. Для тех, кто умеет добиваться справедливости, девять лет – не срок.